ПОХОРОНЫ

Процессия двигалась медленными рывками, переливаясь по горизонтали сгустками как мёд. Двадцать шагов – стоп. Впереди – человек в чёрном. Его рубашка выглядывает праздничной белизной и слепит, как слепит последний луч солнца, прорезаясь у края земли. Двенадцать шагов – стоп. Я пытаюсь сосчитать, сколько шагов проходит человек в чёрном, но сбиваюсь. Между нами люди, взрослые люди, идущие парами как детский сад на прогулке, и не видно, когда впереди делается первый шаг. Построенные парами, мы ждём, когда мерное качание под чужой ритм дойдёт до нас. И мы начинаем идти вслед, так же мерно раскачиваясь.

Я замечаю, что у меня в руке мягкая женская ладонь. Тонкий и нежный пергамент, холодные пальцы. Она меня старше, но именно я держу её за руку, а не наоборот. Воспитатель впереди останавливается. Он поёт на красивом чужом языке, гортанно выдыхая непонятные нам слова. Женская рука не даёт мне сосредоточится, под ногами хрустит гравий, мокрый после дождя. Вдоль дороги стоят деревья. Дождь пытался вымыть их, но скатывался по иголкам и зависал в воздухе. Стоп. Я стою одной ногой в луже. Лужа мелкая, с коричневой непрозрачной водой, маленькое грязное море. У его берегов прибилось несколько упавших хвоинок, но они почему-то не зелёные, а тоже коричневые. Незнакомые слова снова допеты, мы качаемся вдоль дороги как длинная очередь, прислушиваясь к себе и к чужому обряду. Я думаю, что мне легче, чем тем, кто несёт впереди тяжёлый ящик, узкий и длинный. Странно, что после жизни все мы становимся одного размера. По нам плачут незнакомые люди на незнакомых языках. Нас жаль, какими мы бы не были раньше. Я хочу помочь женщине, которую держу за руку, потому, что ей тяжело. Но вместо этого я прислушиваюсь, как медленно проползает влага сквозь мой ботинок, как холодеют руки и как хрустят мелкие камни под нашими ногами. Мерное покачивание в такт шагам успокаивает и одновременно добавляет жути в происходящее. Жутко от того, что мне спокойно. Жутко от того, что такие разные, мы вдруг превратились в одну большую змею, несущую в поднятой голове чьи-то останки. Поющую каждые... сколько же шагов делает человек в чёрном?

Прошло несколько лет, мы дошли до конца чьей-то последней дороги. Я стою со спокойным лицом и держу за руку взрослую женщину, которая плачет только глазами и душой. Узкая дыра в земле похожа на рот, открытый не жадно, а выжидающе. В него аккуратно опускают того, кто совсем недавно ещё дышал. Чужая боль страшнее, потому, что не знаешь, имеешь ли ты право сочувствовать. Не знаешь как сказать, что тебе жаль. Не знаешь, что сделать. И её нельзя взять на себя.

Я знала этого человека и я его не любила. Он не сделал мне ничего хорошего и мне становится стыдно. Мне горько, что я должна о нём сожалеть. Должна. А руки замёрзли и хочется закурить. И рядом стоят те, кого я люблю. Им плохо, шали покрывают их головы, из-под плотного материала не видно блеска волос. Я сожалею о них, оставшихся одних, каждый по-своему. Хочется сказать что-то, но слова ушли вместе с теплом, и я просто кладу руку кому-то на плечо. У каждого своё горе, с которым он наедине. Большой и сильный мужчина выходит вперёд, наклоняется и становится похожим на согнувшуюся в поклоне скалу. Возле раны в земле насыпана гора камней, он захватывает жменю и кидает её вниз, без размаха, без сил, безвольно раскрывая пальцы. Камни стучат по дереву, дробно и гулко, и мне кажется, что засыпают меня. Их удары отзываются во мне стуком сердца, мелким, страшным. Так, что хочется убежать или просто выдохнуть. Спины впереди дрожат и расплываются, а я плачу по тому, на кого сыпятся камни.

Нет ничего более жестокого, чем смерть. Потому, что после неё уже не с чем бороться