ХОРОШИЕ ЛЮДИ

Изогнутое стекло на квадратном циферблате карманных часов отражало один из последних лучей белого, зябкого дня. Казалось, что в нём переломляется время, спускающееся с неба на зимнюю чёрную землю, покрытую лужами грязного снега, тающего под колёсами машин и оседающего брызгами на новых сапогах. Время стекало, обмывая силуэт и утекало вглубь земли, не оставляя после себя никаких следов, кроме пары новых морщинок в уголках глаз, и его ничто не могло остановить, даже двойное, звукоизолирующее стекло балконной двери. С той, холодной стороны на Ольгу смотрели безразличные верхушки елей, неживой, тёмной зеленью спорящие со снегом и ветром. Они оставались такими же, чтобы вокруг них непроисходило. Могло кончиться лето, осень окрашивала деревья в тёплые жёлтые, красные и бардовые цвета, заставляла оживать буйство красок на умирающих листьях, чтобы потом сдуть их, коричневые и бурые, потемневшие в огне наступающего холода и бросить на мокрую землю, под ноги в заляпанных первой грязью сапогах. Или наступала зима, воющая по ночам в поисках еды волчица, позёмкой змеящаяся в душу, застывающая ледяными узорами, голубыми мехами сугробов укрывающая и гнилые старые листья, и неосторожно заснувшего забулдыгу, белая и холодная. Или грязная, с налётом коричневой дорожной грязи на сугробах у тротуара, наступая на которые проваливаешься по колено сквозь ломкую корку в подтаявший мокрый снег. Ели всегда оставались одинаковыми, игнорируя холод, жару, дожди, стекающие по иголкам и не успевающие вымыть их. Необращая внимания на молодые светло-зелёные липкие листики, пробивающиеся весной к свету, первому в их жизни. Всегда тёмные, величественные и непоколебимые в своём безразличие к окружающему миру.
Зеленый цвет Ольга не любила. Она предпочитала мягкие и теплые оттенки оранжевого, спелые как апельсины цвета, греющие глаз летним солцем. И поэтому в их спальне, на белой длинной стене, висела репродукция чьей-то картины, с ужасной, кошмарной, абсолютно безумной вазой дивного оранжевого цвета.
Ольга со вздохом задернула шторы. Истощенный холодами зимний свет не справлялся с плотной темно-красной тканью и оставался за ней. В комнате царил электрический свет и беспорядок. Правда, чтобы назвать аккуратно разложенные в стопки чистые вещи беспорядком, надо иметь достаточно фантазии, но эта мысль ей сейчас в голову не приходила. Ольга собирала свои вещи. Она уходила от мужа. Укладывать вещи в сумки, акуратно размещать среди них маленькие статуэтки и стеклянные безделушки, чтобы не повредить во время переезда, помогало не думать о том, что на самом деле она делает. Как хирург, сосредоточенно отделяющий мертвую ткань от живой, рассекая жилы и мышцы, раздвигая кости не думает о том, что отрезает часть живого тела. Навсегда.
Ольга уже не плакала. Просто мокрое лицо, отдельное от нее. Просто руки, складывающие вещи. Ее руки. Из угла сознания она наблюдала, как они берут его любимый свитер и перекладывают его на другую полку. Чтобы не мешал. Как ноги проходят по тому самому месту на ковре, на которое она четыре года назад стелила в пустой квартире скатерть, белую и накрахмаленную как простыня для новобрачных. Квартира была пустая и новая – первая их квартира в чужой стране. Первая после ужасных государственных пансионов, с общей кухней и туалетом для всего этажа, пропахших жаренный вьетнамской селедкой, горелым томатным соусом и старым чуть подпревшим ковролином. Наполненных гомоном комунальной квартиры, где всем до всех есть дело. Пропитанных необходимость бороться, зубами и когтями вырывать себе право быть такой же, как люди на улицах, свежие и здоровые, в наплевательских джинсах, без маникюра и косметики. Право быть такой же как все.
Она и через четыре года помнила, как стелила эту скатерть. Ставила на нее запотевшую бутылку водки, заполненную идеальными кружками соленых огурцов маленькую керамическую миску и нарезанный черный хлеб на одноразовой бумажной салфетке со смешным цветным узором из котят и бантиков. И все то время, пока резался хлеб и огурцы, доставались из единственной сумки одноразовые стаканчики, запотевала водка в холодильнике, кем-то подаренным, все это время она спрашивала себя, почему это не сделал он. Муж. Почему не попытался устроить им праздник. Поддержать. Почему все то, что она делала для него и его семьи не заставило его дать ей хоть чуть-чуть праздника. В их новой квартире.
Пальцы с длинными, ухоженными ногтями, матово сверкнув обручалкой, достают фотоальбом из шкафчика. Вот племянник, рожденный в пансионате. Чужой ребенок, между которым они с мужем метались, недосыпая и недоедая, потому что у матери была депрессия, а розовому сморщенному от крика личику было глубоко плевать и на их курсы, и на попытки открыть свое дело в чужой стране без знания языка. А вот его похороны, в России, куда мать его увезла, потому что так и не прижилась в другой стране. Увезла от всех, кто им занимался. Увезла и убила. Не сама конечно. Просто она обиделась на трехлетнее безрассудство, мешающее ей отдыхать в коттедже, и выгнала его на улицу. А через три часа кто-то нашел плавающее в водохранилище тело. И вот они стоят рядом, боясь дотронуться друг до друга, чтобы не разбить о чужую руку свою боль. Не запачкать ею. А уже через десять часов снова их магазин, который должен быть открыт вовремя. В другой стране. И единственный вопрос в самолете: «Налить тебе, Оленька?»
Муж всегда звал ее Оленькой, укрывал ноги пледом, даже сидя рядом на диване держал за руку, словно боялся потерять. А сейчас он стоял на пороге, наблюдая как медленно упаковывается часть ее бывшей жизни, большой как скала, сильный, молчаливый. Он знал, что есть другой. Слышал как она плачет по ночам, убегает в ванну, чтобы не разбудить его всхлипами, но так никогда и не спросил. Ни о чем. Ждал, что пройдет. Он и сейчас ждал. Ждал, когда она уйдет из их бывшей первой новой квартиры, с двумя неподъемными сумками, в сырую темноту, спустившуюся на улицы за окном. Не спрашивая, есть ли ей куда идти...
...«Куда же ты идешь, Оленька. Уносишь нас с собой. Куда же ты идешь? За тобой закрылась дверь. В последний раз ты закрыла нашу с тобой дверь, как обычно повернулась, чтобы провернуть в замке ключ два раза, и вспомнила, что ключ остался на столике, среди твоих журналов. Разве я тебе мешал? Я согласен был ждать. Почему же не смогла подождать ты?»...
...Оранжевый свет в каплях растаявшего снега на заднем стекле такси. Теплый запах нагретых кожанных сидений. Красные цифры счетчика на зеркале. Прошлая жизнь, оставшаяся за светофором, растворяющаяся в сине-черной темноте за спиной, где-то чуть дальше багажника, в котором акуратно уложены ее обломки. Ольга плакала на заднем сидении, отрешенно и бесчувственно, оставляя кого-то уже почти чужого в их бывшей новой квартире. Одного. В темноте. С ужасной оранжевой вазой на картине в изголовье кровати.
И никто не виноват.